Читаем без скачивания Письмо сыну. Воспоминания. Странники поневоле - Елизавета Федоровна Родзянко

в квартире Костюченко. Там остались и наши большие иконы, которыми нас благословили перед свадьбой. Мою, на фарфоре писал мой отец. Это была копия иконы, писанной художником Васнецовым как запрестольный образ во Владимирском соборе в Киеве. Где теперь эти иконы – я не знаю. Все советовали нам ехать под чужим именем, и Миша как-то устроил себе документ – командировку на имя инженера Иванова. Он купил себе очки с простыми стеклами и, когда надел, стал меньше похож на себя.

Наступил день отъезда. Мы сердечно распрощались с Костюченками и со всеми остающимися, и нашим управляющим. Позже мы узнали, что он погиб. Его кто-то застрелил в камышах около Екатеринослава. Почему, и кто застрелил? – Никто не знает. Может быть, это была шальная пуля, а может быть его заботы о нас были тому причиной. Жаль его очень. Осталась в Отраде его вдова с двумя малолетними сыновьями. Как она прожила, что сталось с нею? – Ничего не знаю.

Ехать на вокзал надо было поздно вечером. Расцеловавшись со всеми, мы погрузились с вещами на трех извозчиков, в каждый из них напихав наши вещи. Помню, я ехала с няней и детьми. Миша и Виктория Викторовна на другом извозчике, а еще на одном брат Костюченки, провожавший нас до вокзала. Ехать надо было через весь город. Очень скоро нас остановили какие-то солдаты для проверки. Это были ополченцы. Миша показал им свой документ, они заглянули и к нам, и мы поехали дальше. Проехали достаточно времени, и вдруг опять остановка, опять проверка. На этот раз это были эсеры, и опять нас пропустили. Тут мне пришло в голову: девочки наши знают, что мы называемся теперь Ивановыми, но я боялась, что ты, Владимир, можешь проговориться. И я сказала тебе: «Слушай Владимир, если тебя кто-нибудь спросит, как тебя зовут, ты просто молчи, или скажи: – не знаю!» Я сказала это строго и внушительно, и по выражению твоего лица, я увидела, что ты меня понял.

Наконец мы подъехали к вокзалу. Там опять была проверка. На этот раз, это была уже «советская власть». Вошли в зал ожидания. Он был почти пустой. К нам подошел солдат и потребовал от Миши документ. Взял его и очень долго, внимательно рассматривал, но… вверх ногами… Очевидно был неграмотный. Скоро брат Костюченко привел контролера и познакомил его с нами. Тот провел нас к поезду и посадил в совершенно пустой вагон 3-его класса. Мишу он посадил тут же, но отдельно от нас, и сказал, чтобы мы с ним не общались. Как будто он нам совсем незнакомый человек.

Разместившись в поезде, мы сейчас же положили детей спать, и спокойно ехали целую ночь. Поезд шел медленно и останавливался на станциях, но к нам никто не влезал. Наутро покормили детей взятой провизией и молоком, которое у меня было в большой четвертной бутыли от водки. Поели сами, и я украдкой понесла и Мише поесть. Он сидел в очках, читая газету, но есть ничего не захотел.

Во время пути мы старались развлечь как-то детей. Смотрели с ними в окно на унылую степь, покрытую снегом. Помню, была станция, называвшаяся Березайка, и Зеленька сказала: «Вот станция Березайка, Оля вылезай-ка», и мы все поддразнивали Ольгу. – Помнит ли она это? На какой-то станции вошли люди проверять поезд. Их сопровождал контролер, и я слышала, как он, проходя мимо Миши, сказал: «Это служебное отделение». Они прошли дальше и, увидев, что тут только женщины и дети, даже и не спросили, кто мы, только покосились на большую бутыль. Вероятно надеялись, не водка ли это? Но я сказала: «Это молоко, молоко для детей», и они, отвернувшись, пошли дальше.

Ехали мы ночь, день, еще ночь и еще целый день. Много раз бывала у нас проверка. Одни называли себя махновцами, другие григорьевцами. Не помню, проверяли ли нас петлюровцы?[35] И всем им про Мишу контролер говорил – это служебное отделение. Забавно было, что все они косились на бутыль и с отвращением отворачивались, узнав, что это молоко.

Но вот настал вечер второго дня. Дети уже спали. Поезд остановился вплотную к другому поезду, и я увидела там в вагоне каких-то военных, склонившихся над картой. В это время услышала топот ног в нашем вагоне и громкий разговор около отделения, в котором сидел Миша. Заглянула в коридор и вижу, что Мишу окружили какие-то военные. Вижу, как он протягивает им документ и смотрит на меня испуганными и умоляющими глазами. Я соображаю, что его арестовали и что может быть, надо будет его выкупать. Поварачиваюсь к Виктории Викторовне и говорю ей: «Деньги!» Она вытаскивает из-под пояса юбки пачку денег и сует их мне. А я тут слышу, как эти военные говорят Мише: «Идите к коменданту!» Я поворачиваюсь к ним и спрашиваю: «А могу я идти с ним?» Они пожимают плечами и говорят: «Можете». Я быстро надеваю шубу, и мы идем по перрону. Я вижу, что Миша как-то сгорбился, втянул голову в шею, очевидно он испуган. Мы входим на вокзал в отдельную, почти пустую комнату. За столом сидит солдат, который говорит Мише: «Вы арестованы». И тут я с удивлением вижу, что Миша мой вдруг выпрямляется и спрашивает: «Кто вы такой?» – «Я комендант станции» – «Какой же вы комендант? Комендант должен быть офицером, а вы нижний чин. У меня пропуск от самого генерала Богаевского, а вы меня арестовываете!» И тут я вижу, что этот комендант вскочил со стула, вытянулся в струнку и сказал: «Вы свободны». Он даже не попросил посмотреть пропуска. И вот мы пошли назад, и Миша шел уже совсем другим, твердым шагом. Он сказал мне, что, когда его в вагоне окружили, он испугался и в полутьме не заметил, что, на всех военных погоны, и протянул им документ на имя инженера Иванова. Только войдя к коменданту, он разглядел на нем погоны и понял, что мы уже в районе Добровольческой армии.

Я вернулась к детям, объяснила все происшедшее Виктории Викторовне и услышала, как Миша уже весело разговаривает с офицерами. Он расплатился с контролером, и мы с благодарностью с ним простились. Разбудив детей, мы пересели в поезд, стоящий на других рельсах, рядом с нашим. Наш вагон теперь был второго класса с мягкими сиденьями. Миша уже не сидел отдельно от нас, а вместе с нами. Он с аппетитом, после двух дней голодовки, стал есть нашу провизию. Поезд двинулся на юг. Нам больше не страшно. Мы крепко и спокойно засыпаем. Если не ошибаюсь, пограничная станция была Харцызск. Наутро мы были уже в Ростове. Я выглянула в окно и увидела, что стоит жандарм, настоящий русский жандарм, которого всегда было видно на всех больших станциях русских железных дорог. Милый жандарм. Признаюсь, мне даже хотелось его расцеловать..

В Ростове была пересадка на Екатеринодар. Мы вылезли и пошли в зал ожиданий. На буфетной стойке стоял огромный самовар, как всегда бывало на вокзалах. Можно получить и кофе со сливками, и пирожки, и хлеб с маслом, и колбасу. Сели за стол, покрытый чистой белой скатертью. Народу много, но места хватает всем. Едим с большим аппетитом, все кажется необыкновенно вкусным. Я украдкой наблюдала за детьми и заметила, как к тебе, Владимир, подошел какой-то молодой человек, наклонился над тобой и говорит: «Какой славный мальчик. Как тебя зовут?» Ты был тогда действительно очаровательный: черные глаза и шапка вьющихся белокурых волос. Я вижу, что ты молчишь. А господин этот еще раз ласково повторяет: «Как же тебя зовут, милый мальчик?» А ты насупился и отвечаешь: «Не знаю». – «Не знаешь? – говорит тот. – Вот странно». И он быстро уходит. А я подхожу к тебе и спрашиваю: «Почему ты ему ничего не ответил? А потом сказал, что не знаешь, как тебя зовут?»

Владимир Родзянко

А ты посмотрел на меня удивленно и сказал: «Ты меня так научила» … Тогда я вспомнила,